В последние годы стало очевидным превращение центральных отечественных средств массовой информации в пропагандистский рупор. Сотни человек неустанно трудятся над созданием в головах людей нового мироощущения… Вот только штампы используют старые

Пропаганда под микроскопом

Начнём с того, что разберёмся в понятии «пропаганда». Слово это, как и многие в нашем лексиконе, имеет латинское происхождение, и дословно означает нечто, подлежащее распространению. Например, государственную идеологию. Кардинальное отличие пропаганды от связей с общественностью (пиара) заключается в односторонней направленности. Пиар создаёт благоприятный образ идее, организации, политической идеологии. Он стремится, уловив настроение людей, их предпочтения, убеждения, настроиться с ними на одну волну, достигнуть взаимопонимания, и, на основе обретённого согласия, убедить в необходимости того или иного действия. Потому обратная связь с людьми, анализ их реакции на те или иные действия, слова – одна из важнейших задач для специалистов по связям с общественностью. Для пиарщика вызвать бурю негатива со стороны целевой аудитории значит расписаться в собственном бессилии.

Пропаганда действует иначе. Вместо того, чтобы подстроиться под реальность, она меняет картину мира. Пропагандиста не интересуют убеждения людей, поскольку его задача – внедрить в сознание новые установки. Он не ищет обходных путей, не воздействует на человеческую мотивацию и стремление к самореализации, а работает на самых низовых уровнях сознания. Не случайно научные теории пропаганды, появившиеся в двадцатом веке, опирались на идеи Фрейда или же бихевиоризм, в своём крайнем проявлении едва ли не сводящем поведение человека к реакциям на внешние раздражители. Прямо как в хрестоматийном опыте Павлова над собакой.

Пропагандистские тезисы должны быть просты, понятны и привлекательны для населения. При этом пропаганда должна быть внутренне не противоречивой, или хотя бы таковой казаться. А для максимальной эффективности желательно использование реальных фактов – пусть даже и интерпретируемых в нужном русле. Только при соблюдении этих условий навязанные людям тезисы смогут дать народу то, чего он хочет подсознательно: простые ответы на сложные вопросы.

Эти требования превращают пропаганду одновременно в науку и искусство, причём не самые простые. Так что не удивительно, что в современной России, потерпев фиаско с созданием новой «национальной идеи», достали из бабушкиных сундуков старые, пропахшие плесенью и нафталином пропагандистские штампы, некогда неплохо работавшие. Авось, и сейчас не подкачают.

Загнивающая Европа

Риторика противопоставления «стабильной России» «загнивающему Западу» является самым бросающимся в глаза реверансом в сторону прошлого – хотя бы в силу того, что немало людей ещё помнят советскую пропаганду, оперировавшую той же концепцией. Основная её суть легко умещается в одном предложении: пока Россия развивается под мудрым руководством очередного имярека, зарубежные страны находятся в состоянии глубочайшего кризиса. Его конкретные причины могут меняться сообразно политической необходимости: например, если в советское время это был капиталистический строй, недобитые националисты-империалисты и реваншизм, то сегодня – мультикультурализм, гомосексуальные браки, толерантность.

Вне зависимости от этого, картинки, якобы доказывающие разложение «наших западных партнёров» не меняются уже которое десятилетие: митинги, акции протеста, отдельные и, часто, малозначимые события, которые представляются зрителям как норма вещей. Эффективность воздействия подобных демонстраций на сознание российского обывателя во многом связано с тем, что людям, выросшим в условиях авторитарного режима, выход на митинг кажется отчаянным шагом, к которому можно прибегнуть лишь в случае крайней нужды. Потому жуткие страшилки, рассказываемые закадровым голосом под соответствующий видеоряд, отлично вписываются в миропонимание зрителя. «Бедные европейцы, их так довели, что они на улицы вышли… Слава богу, у нас не так!».

Противопоставление «нас» и «их» не является изобретением советского режима. О «загнивающем Западе» в тех же самых тонах ещё в первой половине девятнадцатого века говорил граф Сергей Семёнович Уваров, автор «теории официальной народности», ставшей впоследствии фактически официальной идеологией Российской империи. В годы правления Николая I он противопоставлял самодержавную Россию Европе, которую лихорадило от прокатившейся волны революций. Тогда тоже много говорили о преимуществах имперской стабильности и соборности русского народа перед вольнодумством соседей. Вот только история расставила все точки над «i», показав: пока европейцы ломали хребет феодальным пережиткам, становясь на рельсы формирования индустриального общества, Россия топталась на ровном месте, дожидаясь, пока проблем не накопится столько, что они выплеснуться в чудовищную гражданскую войну.

Но даже Уварова нельзя считать автором данного пропагандистского штампа. Он лишь оформил давно существовавшую концепцию в стройную систему, определив «Запад» в качестве главного оппортуниста. На самом деле, корни подобных идей следует искать в далёком пещерно-волосатом прошлом человечества, когда разделение на «своих» и «чужих» было условием для выживания. Со своими надо делиться, им надо помогать – чужаков же остерегаться. И если у соседа дела плохи, он при смерти, значит, скоро мы сможем воспользоваться его охотничьими угодьями.

Признаки, по которым людей включали в число «своих», постепенно изменялись. Сначала это было кровное родство, затем совместное проживание, принадлежность к одному племени, подчинение одному феодалу, этническая общность… Но принципиально правила остались те же: людям на подсознательном уровне становится хорошо, если соседу плохо. Или, по крайней мере, когда они так считают.

Духовность

Ещё одна излюбленная тема отечественной пропагандистской машины – рассказы об особой духовности российского народа. Естественно, подобные утверждения ласкают слух: признайтесь, вам тоже приятно ощущать себя особенными, лучшими представителями человечества. В конце концов, если присмотреться к любой государственной идеологии, то она, так или иначе, базируется на идее исключительности её носителей, не важно, на чём она основана – расовых, религиозных, культурно-исторических признаках.

Однако концепция «высокодуховного народа» удобна не только тем, что она психологически привлекательна для целевой аудитории, но и тем, что пресловутую духовность нельзя измерить в абсолютных показателях – ВВП, размере потребительской корзины, приросте населения, джоулях или ньютонах на килограмм. Это открывает широкий простор для манипуляций фактами. Однако, сейчас мы не станем углубляться в рассуждения о том, насколько вышеуказанный тезис соответствует действительности, прейдём ко второй части данного пропагандистского штампа – связи «духовности» с православием.

Обращение государства к религии вполне традиционно для России. Даже большевики некоторое время на полном серьёзе раздумывали о создании «красной церкви». В царской России со времён Петра Первого церковь контролировалась и управлялась государством, которое использовало её, в том числе, как инструмент распространения пропаганды. Не случайно позиция уже упомянутого графа Уварова в своём кратчайшем изложении описывалась тремя словами: «православие, самодержавие, народность».

Первыми же, кто использовал христианство в меркантильных интересах, были правители Киевской Руси. Княгиня Ольга, первая христианка на престоле, приняла новую веру в тот момент, когда ей понадобилось выстраивать отношения с соседней Византией, где на женщину-язычницу смотрели, мягко говоря, свысока. Пол поменять она не могла никак, а вот религию для повышения своего статуса на переговорах – вполне.

Её внук, князь Владимир, и вовсе использовал христианство как мощный инструмент для утверждения своей власти. Незаконнорожденный, хоть и признанный отцом, занявший престол в ходе кровопролитной усобицы, обагривший руки кровью брата и наделавший ещё много некрасивых вещей, он хорошо понимал, что стоит на шаткой опоре. Отсюда – восемь лет реформы язычества, попытка внедрения пантеона пяти богов во главе с Перуном, что, по замыслу, наталкивало подданных на проведение параллелей: бог грома и войны, покровитель князя правит на небесах, а сам князь – на земле.

Однако куда лучше целям Владимира отвечало христианство в его восточной – греческо-православной – форме. Исторически, в отличие от Рима, в Константинополе духовенство находилось в подчинённом положении по отношению к светской власти византийского императора. Это привело к тому, что за столетия свойственная авраамическим религиям идея о предопределённости происходящего в мире нашла своё частное проявление в концепции божественного происхождения власти. Любая власть – от Бога, и противиться ей – значит противиться Богу. При этом не важно, хорош правитель или нет. В первом случае он послан Господом в награду, во втором – в наказание за грехи.

В пятнадцатом веке Иван Третий, один из тех правителей, что определённо знали цену пропаганде, модернизировал концепцию богоданной власти, присовокупив к традиционному образу государя новые черты. Крушение Византийской империи позволило оформить идею о превращении Москвы в «Третий Рим» - то есть, последний независимый оплот истинного, православного христианства. Теперь правитель московского государства выступал в роли мессии, на которого возложена задача сохранения слова божьего в его незамутнённом виде. Подданные становились «народом-богоносцем», помогающем правителю в этой нелёгкой миссии. Из этого проистекали следующие выводы:

- страдания и лишения людей – это их жертва, принесённая во славу Божию;

- Бог выбрал русский народ для этой святой миссии за некие особые духовные качества, коих нет у представителей других наций

- правитель России – последний защитник истинного христианства, и угроза ему – это угроза православию;

- во внешней политике Иван Третий и его потомки делали заявку на верховенство в православных странах, и, шире – во всём христианском мире.

От этого последнего отправного пункта не так уж далеко и до пресловутой идеи «русского мира», разговор о которой пойдёт позже.

А.В.К.