Апрель приятен на сюрпризы. Раз в полгода в Хабаровск прилетает известный Дальневосточный, а теперь уже и московский поэт Вадим Николаевич Кравцун, лауреат премии «Поэт года-2015». Личность интересная, во многом противоречивая, но чертовски талантливая. Вот и в этот раз, мы встретили Вадима Николаевича буквально в двух шагах от нашего дома. Пригласили на чай и взяли интервью.

А.К.: – Вадим Николаевич, с чего начать? Давайте, наверное, начнем с Хабаровска.

В.К.: – Я хотел рассказать о том, что истоки моего творчества идут именно из Хабаровска. Жил я в поселке имени Горького, с самого детства увлекался литературой, не забывая при этом о походах в спортзал. Старался совмещать духовное, а точнее, душевнее и телесное развитие. Поступление в Хабаровскую духовную семинарию явилось для меня неким рубежом, который расставил приоритеты, при этом ограничил свободомыслие, но дал посмотреть внутрь себя.

А.К.: – Вадим Николаевич, Вы пришли к Богу. Но это же было не просто так. Что сподвигло к вере?

В.К.: – Сподвигло одиночество. До ХДС я учился в МГУ. А это Москва, город тяжёлый, сложный, непростой. Оторванность от семьи, какие-то личные переживания, касаемые того же Хабаровска… Потом я понял, как это чувство называется. Это чувство богооставленности. Но это было потом. Далее рубежи были другие. Я не доучился в ХДС.

А.К. – А почему Вы недоучились?

В.К. – Мне было непонятно, и до сих я не могу с этим смириться. С так называемым младостарчеством. Когда священнику слегка за 20, а он уже исповедует, причем людей, которые ему годятся в отцы и матери, а где-то даже и в деды. Не каждый священник имеет право исповедовать. Это особенный дар духовника.

А.К. – Вадим Николаевич,  давайте перейдем от религиозным тем к литературе. Вы получили премию «Поэт года-2015». Расскажите, пожалуйста, что это была за премия, и кто её вручал?

В.К. - Вручал так называемый «Союз Российских писателей». На мой взгляд, очень сомнительная организация.

А.К. – А в чем сомнительная?

В.К. – Да в том, что печатают абы кого, лишь бы была массовость. Обо мне они узнали с такого сайта, как «Стихи.ру». Многие друзья спрашивали, где можно почитать мои стихи. Я хотел сделать такую интернет-площадку, где ребята могли бы ознакомиться с моими старыми либо новыми произведениями. Ну вот, допустим, Алексей Юрьевич, Вы набираете в поисковике: «Вадим Кравцун. Стихи» и Вам дают ссылку не в Магадан, а именно на моё творчество (смеётся)

А.К. – Московская публика сильно отличается от хабаровской? Если есть отличия, то в чём?

В.К. – Конечно, такие отличия есть. Скажем так, концентрация разумов в одном отдельно взятом помещении, в котором собираются люди каким-то образом причастные к литературе. Количество всевозможных лит.объединений в Москве превышает количество в Хабаровске, оно и понятно. Я не пытаюсь судить о качестве. Ведь что такое Москва литературная? Это собирательный образ. У меня вот друг есть замечательный, поэт, с Камчатки. Сейчас живет в Москве. Это как один пример, и таких масса. Со всей России едут поэты в первопрестольную, но в истории остаются лишь единицы. Хабаровск действительно далеко от Москвы, но люди там живут хорошие, и поэты есть тут  талантливые, просто не каждый имеет возможность даже съездить в столицу.

А.К. – Скажите, пожалуйста, кого из наших современников считаете нашими поэтами?

В.К. – Если речь идет о «канонизации», то это такие авторы, как Бахыт Кинжеев, Алексей Цветков, Александр Кушнер, Ольга Седокова, и, конечно же, Иван Жданов, Сергей Гандлевский, Ефим Гершен.

А.К. – Ольга Седокова – это которая, приятельница Венедикта Ерофеева?

В.К. – Да, она самая. И у неё со Ждановым идёт литературная перекличка, но это не отрицает уникальность обоих авторов. Они последователи такого литературного направления как метареализм, спасший русскую поэзию в 70-е годы XX века. Например, Жданов пишет: «В лужах осенних крестится листопад». То есть это образ действия, перенесённый божественной волей на землю, осеняющий всё материальное, существующее на данный момент на данной земле.



А.К. – Вадим Николаевич, я вернусь к Кушнеру… в конце 2000-х в ежемесячнике «Литературный меридиан» Вы сравнивали Кушнера с Пушкиным. Ваше отношение сейчас поменялось к этому автору?

В.К. – Нет, ни сколько. Мелодичность этих двух классиков союзна.

А.К. – Вадим Николаевич, у Вас скоро выходит сборник стихов. Это как-то связано с литературной премией? Кто спонсирует издание и когда оно выходит?

В.К. – Алексей Юрьевич, не я инициатор. После получения премии «Поэт года» в качестве главного приза предлагают бесплатно напечатать и издать сборник стихов. Соответственно, спонсируют организаторы премии, как я ранее называл, «Союз Российских писателей». Когда выпустят – я ещё не знаю, но сразу же сообщу, как только сборник выйдет в печать.

А.К. – Что Вы написали нового? Когда в последний раз написали стихотворение?

В.К. – Я уже давно не пишу, месяца четыре. Моя работа борт-проводника в компании «Аэрофлот» не всегда позволяет спокойно расслабиться и сесть за клавиатуру компьютера.

А.К. – Вадим Николаевич, есть ли будущее у нашей литературы?

В.К. – Я не эксперт, проанализировать, угадать я не берусь. Но скажу так: развитие идёт по синусоиде. Сейчас идёт упадок. В этом плане я согласен с литературоведом Быковым, который говорит, что мы вернулись на уровень поэзии 20-х годов XX века

А.К. – Какими критериями оценки современной литературой Вы пользуетесь?

В.К. – У меня они довольно простые: понравилось либо нет. Да, это довольно субъективно, но я, как говорил Лев Толстой: «мыслю сердцем».

А.К. – Традиционное пожелание читателям нашего интернет-издания.

В.К. – Становитесь лучше и в чём-то философичней. Не стряхивайте со своих накрахмаленных рубашек такие понятия как дружба и любовь.

А.К. Благодарю за пожелание, однако мы не дворяне и нет у нас накрахмаленных рубашек, лишь только наши обычные пропитанные журналистским потом. Спасибо за интервью. До новых встреч на страницах нашего портала.

В.К. Спасибо и вам. Мне понравился ваш портал

Романс

Я венчалась с тобою не в белом.
Долговязый священник псалом
звонким женственным голосом пел нам.
И лампады сияли тайком.

Было ветрено около церкви.
И попарно, что ни говори,
перед папертью медленно меркли
отрезвленные днём фонари.

Крест накупольный близко качался
синевы на ладонях. Под ним
ты со мной в сновиденьях встречался,
как с юродивою – пилигрим.

Выговаривал тысячи истин;
да вываривал совести соль,
измельченную ситом корысти,
словно в чистке какой. Так изволь,

напомаженный мой богомольник,
сочинитель друзей и подруг,
вместе с Богом замкнуть в треугольник
моей жизни разомкнутый круг.

В нем тиха я была и ранима,
в нем мне грезился множество лет
по крупицам кадильного дыма
восстановленный твой силуэт.

Круг сомкнулся. И краски иссохлись
онелепленных, хмурых икон.
На стекле редкой мороси сопли
восковой отражали огонь,

отражали нарядов покрои
и славянские ижицы стен,
коих титла ложились порою
на былого замужества тень.

Лишь святые, ликуя и плача
из окладов, скрывали ответ,
почему же венчального платья
полюбился мне кремовый цвет.

И, себя ни обманывай сколько,
я хочу пораженья, то бишь,
быть тобою расхищенной только,
быть тобой обескровленной лишь.

Пусть вином я твоим не согреюсь
(не невинна вина ли вина),
только голову вскружит скорее
воспаленная оспой луна;

и сороки недружной гурьбою
с куполов по пути до ветвей
затрещат налету меж собою
в унисон со свечою моей.

20 июля 2013 г.

Четвертый час идет рабочего полета

Четвертый час идет рабочего полета.
Примерно столько до конца еще. Присядь
да погляди со мной из окон самолета
на облаков коричневеющую прядь.

Представь на миг, что ничего её чудесней
не будет в мареве закатном до поры,
пока бесплотные мужи библейских песен
свои священные не вынут топоры.

Но огневидности, и скобки здесь излишни,
хватило б ровно на полмили для того,
чтоб зацветали в атмосферных кущах вишни,
иллюминатора касаясь моего.

В щемящий шум турбин доверчиво вникая
и кровеносные маршруты бороздя,
мне служат горы и моря черновиками,
за исключеньем незначительным хотя.

Катай, катай меня по глобусу, мой Боинг!
Я твои линии прилежно изучил:
пера скрипение, знакомое до боли,
со скрипом зыбким совпадает твоих крыл.

Представь на миг, что ни забвение, ни дрожь, но
скорей растерянность способствует тому,
чтобы дышать, чем надышаться невозможно,
в полуязыческую вглядываясь тьму

земных ландшафтов с их изменчивостью странной,
порой забавно над которыми летать.
Но взлетов тяготы, как и посадок раны
мне никаким лекарством не уврачевать.

Поверь глазам своим, хотя бы было верить
им, пересохшим, непривычно до сих пор,
что вся вселенная за этой ватной дверью
есть только чей-то воплощенный разговор, -

однако, сбивчивый, под стать машинке писчей
и бесконечности конечного под стать.
Мне служат горы и моря водой и пищей
и тем пристанищем, где буду умирать.

С Тобою, Боже мой, я, плотью разлученный,
Твои мещанские увижу ли сады,
когда сильней воронки смерча и крученей
накручен курса автомат и высоты?..

Сколь постоянно не оправдывайся перед
самим собою, невзначай и ни за грош,
с тоски ли вящей иль себя из-за потери
в транзитных залах ожиданья пропадешь,

ирландский виски осушив до половины
и очутившись вместо сумрачных лесов
под круглым сводом обитаемой кабины,
не различая иностранных голосов,

где, преисполненный двурушнической прыти
иль безнадежности, порядочный на вид,
о скучном ходе восхитительных событий
со мной случайный пассажир заговорит.

Заговори мою тоску, попутчик милый!
Всю мою жизнь, всю боль мою заговори,
с тщетой под ребрами живут покуда силы
и до восточной далеко еще зари.

Бегут с огнями проблесковыми минуты.
Но самолета легок запертый ковчег.
Зачем лечу я, от чего, куда, откуда,
и приземлиться мне в какой по счету век

я не узнаю никогда, но, может статься,
откуда, - по обыкновенью, - ни возьмись,
со светлым ангелом мне в небе повстречаться
и этой встречею как будто бы спастись.

Чем станет новое для нас существованье
за временных надежной гранью поясов?
Как небожитель, как заложник расстояний
и как лазутчик невоссозданных миров,

я араратскую увижу ли вершину
(тревогой сердце будет скованно пускай)?
Не отпускай же, командир, из рук машину,
штурвал ковчега, словно жезл, не отпускай!

И если горлицу с напутствием наружу
удастся выпустить, прервав ночной полет,
обетованную она отыщет сушу
и свежий лист масличный в клюве принесет.

Меня извлекал из дальневосточной глины...

Меня извлекал из дальневосточной глины
бесчисленных га невиданный экскаватор, –
неловкий на вид, но исправно ворочащий глыбы
дремучих пород, от утренней мглы розоватых.

Червям дождевым такая работа на зависть –
стального ковша не чувствует устали полость.
Лишь, зрея поблизости, папоротника завязь
изогнутых меж на свету распрямляется борозд.

И, взятый из глины, я, как землемер наемный,
со страхом приход Господина высокого чаю,
в цезурах коры тектонических и неровных
с осадками вместе июльскими вновь оседая.

Машин в основаниях тихо скрипят полозья,
подобно костям постаревшего первопроходца.
Журчи же надрывней подземное многоголосье,
со дна доносясь раскопанного колодца!

У сменных поденщиков влажные спички стреляя,
я дымом соборы докучного гнуса рассею.
И дождь этот сердца вовнутрь, как кровь, утекает,
средь глины послушной иных не найдя расщелин.

3 мая 2013г

Бортпроводник


Вас, благородные в потертых джинсах дамы,
и вас, почтенные в футболках господа,
то мягкотелых, то пленительно-упрямых
я на борту готов приветствовать всегда.

Бортпроводник я. Что ж с того. Бортпроводник.
Я механизмов часовых переводник.
Порой нервического тока проводник.
И фюзеляж отягощающий мужик.

Бодрей турбинного насоса. Кровью молод.
Ношу фуражку на четыре стороны,
где серебрятся серебром двукрылый молот
и серп колхозный, будто списанный с луны.

На бейдже выжжено под правою ключицей
латинской имя мое литерой «vadim».
Аэродрома притаившиеся птицы
к манжетам форменным прилеплены моим.

Бортпроводник я. Что ж с того. Бортпроводник.
И атмосферных я фронтов переходник.
Среди фарфоровых тарелок озорник.
Поместий облачных безвластный крепостник.

Диспетчер рейса мне указывает дату:
сегодня – Питер, послезавтра – Вашингтон.
Экономического класса завсегдатай
непредсказуемостию порабощен.

Пускай мозги от кутежей трещат вчерашних
и колесо у чемодана восьмерит,
но туфли вычищены кремом по-стиляжьи
и, заутюженная, стрелка брюк блестит.

Бортпроводник я. Что ж с того. Бортпроводник.
Господ и дам пятикопеечный возник.
В транзитных зонах мироздания возник
тележек с яблочной водой передовик.

Вновь стюардесса о судьбе заводит речи
и, учащенней перед вылетом куря,
мои широкие платоновские плечи
в своих объятий заключает якорях.

Я стратосферой ненадолго был оставлен,
частиц которой безболезненная связь
всему большому экипажному составу
воздушно-капельным путем передалась.

Бортпроводник я. Что ж с того. Бортпроводник.
С детьми – дитё. С пенсионерами – старик.
Сугроба выше гималайского проник
молочно-двигательных шлейфов мостовик.

Прерывист отдых голубиных исполинов.
От голубятни сделай несколько шагов –
начнут курлыкать пассажирские кабины,
едва беременные сотнями птенцов.

И знаю я, от недоношенного звука
иллюминатор чуткий будет индеветь.
Но, оперенное, теперь крыло упруго.
Ремня пристегнуты концы. Пора лететь!